В канун Рождества Христова владыка Евгений встретился с главным редактором портала E1.RU Оксаной Маклаковой и в ходе беседы рассказал о личных кризисах, вере, психологии и любви, а также о современной культуре, институте семьи, перезагрузке общества через гаджеты и спасении через любовь.
Встреча прошла в Центре гуманитарной помощи Православной службы милосердия на Ботанике. И владыка, и Оксана Маклакова фасовали пакеты с продуктовыми наборами для малообеспеченных семей, а потом долго говорили о том, что действительно волнует каждого.
Про церковь и пандемию ковида
— Начнем с Рождества в пандемию: чем, кроме молитв, защищали народ от коронавируса? Как всё было организовано?
— За два года в этом смысле всё уже настроилось. Все изучили, что такое антисептики, что такое маски, как поберечь друг друга и по возможности не приближаться друг к другу. Всем этим мы пользуемся. Не скажу, что всё работает идеально. Часто люди, которые принципиально ездят без маски в автобусе, точно так же приходят и в храм, потому что это у них такая позиция. Мы не можем повлиять на человека, хотя, конечно, у нас висит этот наглядный информационный листок о том, что, пожалуйста, носите маски и перчатки. Не все понимают, как перчатки помогают, ведь в храме есть антисептики.
Кроме всего прочего, в том числе, тщательной обработки поверхностей, в некоторых храмах установлены рециркуляторы воздуха.
— В декабре вы озвучили свою позицию по поводу QR-кодов, а следом губернатор объявил коронавирусные каникулы. Что будете делать, когда QR-коды вернутся?
— Как и прежде, ждать ответы на вопросы. С людьми нужно разговаривать и объяснять им. Мы сами ищем объяснения. Я прошу каждого врача, каждого ученого, который встречается на жизненном пути, пояснить и подсказать, и здесь у меня есть некое удивление, потому что даже среди врачей я не нахожу единомыслия, единогласия. Одни говорят, что та прививка хороша, другие — эта. Кто-то уверяет, что QR-коды эффективны, кто-то говорит, что их противоэпидемическая эффективность мала, но как социальный инструмент воздействия на общество они опасны.
Хотелось бы всё-таки услышать официальную позицию, чтобы людям по-простому сказали: ребята, это мы вводим на такой-то такой период, посмотрите, вот такие-то цифры, вот там, где мы ввели QR-коды, это привело к такому-то снижению, там, где мы их не ввели, наоборот. Надеюсь, что такого рода внятное объяснение мы услышим, и всем будет более-менее понятно, ведь, когда люди понимают, зачем идти в атаку, они идут. Поэтому очень важно человеку объяснить, замотивировать его.
В прошлые годы работала эта система, в том числе государственной пропаганды, которая очень ясно, доходчиво доносила, почему так, почему не так. Здесь нужно объяснять каждое решение логично, правильно, точно и научно.
— Пандемия много жизней унесла в митрополии? Я помню, весной 2020-го, когда вся эта история с коронавирусом только начиналась, мы ездили в Верхотурье, где случилась одна из первых в регионе массовая вспышка — 47 человек разом заболели, больше сотни изолировали как контактных.
— После той вспышки умер монах Верхотурского монастыря, он был немолодым и отягощенным дополнительными болезнями, поэтому этого не перенес. К сожалению, вот так. Братия переболели и вернулись в строй. У нас в митрополии пандемия унесла порядка пятнадцати священнослужителей либо насельников монастырей. Если в целом по стране, то опубликован такой общецерковный список-синодик тех клириков, кто умер от коронавирусной инфекции за всё время. Там 236 имен (по состоянию на 28.12.2021 – Прим.ред. Е1.RU).
Среди ушедших есть очень известные имена — например, любимый многими отец Димитрий Смирнов, который приезжал к нам неоднократно из Москвы в Екатеринбург. Церковь неотделима от народа, все болеют. Конечно, у нас такие же потери и утраты.
— Пандемия вообще изменила жизни и сознание многих людей. Что глобально изменилось в Церкви?
— Я могу поделиться только своим опытом. Люди разделились на тех, кто отрицает, и тех, кто серьезно относится к тому, что происходит. Я свидетель тому, как авторитетные люди, которые отрицали и делали это публично, призывали лечиться полосканием и употреблением имбиря, потом сами попадали на реанимационную койку, и тем самым их отрицание обнулялось. Очень внимательно люди в Церкви стали относиться к словам патриарха. Вы помните март 2020 года, когда он всех призвал остаться дома? Люди остались дома.
Сегодня патриарх снова обращается к людям, говорит, что при соблюдении всех правил нужно возвращаться в храм, и я вижу, что его призыв слышат. Людей в храмах стало меньше на 30%, эту цифру часто называют, она довольно справедлива. Но у тех, кто сейчас возвращается, я вижу желание помочь, желание не чихнуть, не кашлянуть, не смутить наличием или отсутствием маски или дезинфицирования рук. Такая человеческая солидарность образовалась. Это первое.
Второе: если говорить про нашу епархию, мы создали горячую линию помощи священнослужителям на базе службы милосердия. Если в семье священнослужителя кто-то заболел (не только коронавирусом), можно позвонить по этой горячей линии диспетчерам, у которых есть список специалистов и учреждений, которые готовы посмотреть, обследовать, взять вовремя в стационар. Вплоть до того, что могут приехать и забрать человека, привезти его в конкретную клинику.
У нас в марте-апреле произошла трагичная история. Был замечательный священник, супруга у него врач. Он болел-болел, вроде только температура, ничего серьезного, а потом у него резко упала сатурация, и все поняли, что счет идет на часы, и пока сориентировались, пока собрали и привезли его в ближайшую больницу, через два дня он умер. Вот тогда мы живо ощутили, что можно было немного раньше помочь и, возможно, спасти человека. И это не один случай, поэтому мы и открыли свою горячую линию. За первый месяц ее работы в ноябре у нас 14 человек уже получили поддержку, это результат. Я надеюсь, что масштаб будет наращиваться, и мы сможем оказывать помощь не только священникам, но и сотрудникам приходов, а затем и прихожанам.
Про бывшего схиигумена Сергия
— Не могу не спросить вас про Сергия. За последние два года мы очень много писали и рассказывали о том, что происходило в Среднеуральском монастыре. Я сама ездила на службу к Сергию, чтобы разобраться в этой истории. Вы можете поделиться своим личным мнением?
— Скажу на примере болезни. Мы знаем, что температура — это тревожный знак, и нужно смотреть и следить за общим состоянием, чтобы не пропустить момент, когда надо госпитализировать человека. В истории с бывшим схиигуменом Сергием такая ситуация. Да, были тревожные сигналы, да, была температура, но усилиями владыки Викентия и владыки Кирилла температура регулярно сбивалась, состояние человека стабилизировалось. Но потом произошел кризис. Что его подстегнуло? Внешние обстоятельства, связанные с вирусом, с ограничениями. Появилось осознание собственной значимости и непотопляемости какой-то. Давление повысилось, и человека понесло.
У меня вчера состоялся интересный телефонный разговор. Один мой друг поехал на Афон и на радостях позвонил оттуда по видео. Рядом с ним оказался игумен монастыря, в котором он остановился. Мы с этим игуменом знакомы, и он мне говорит, что к нему приходили несколько человек из Среднеуральского монастыря, они нашли себе пристанище на Афоне. Они разговаривали про бывшего отца Сергия, и этот игумен им объяснял, что состояние, в котором находятся они и Николай Васильевич Романов (мирское имя Сергия. — Прим. ред.), плачевно, и единственное, что они могут сейчас сделать — не внешне просить прощения, а принести очень глубокое внутреннее покаяние. Только тогда, по его мнению, возможна нормализация.
Про Моргенштерна и влияние гаджетов
— Вся эта информационная повестка, в которой мы находимся, настолько напряженная, что складывается ощущение, будто и внешние кризисы, и внутренний человеческий кризис — это диагноз вообще всего нашего времени, просто всего поколения. Что с этим делать, как бороться? Расскажите на своем жизненном опыте.
— Ох, сложно. Я знаю, что у тех людей, которые побывали на серьезной войне, видели смерть и кровь, после возвращения шрамы не только на теле от ранений — у них очень серьезные шрамы в сознании, в душе. Поскольку человек долгое время находился в очень агрессивной среде — и физически, и психологически.
Такое ощущение, что эта агрессивная среда сегодня вошла в каждый дом, в сознание каждого человека — с тем, что несут нам гаджеты. Как было раньше, до «информационного века»? Человек общался со своими знакомыми и друзьями, это был его мир, это был его социум. Это общение в нашей стране проходило в таком векторе, как было сказано в стихотворении Маяковского, что хорошо, а что плохо. Люди на это ориентировались и старались воплощать в среде своих друзей, близких и родных. Этот жизненный уклад вместе с системой ценностей передавался из поколения в поколение.
Сегодня в нашу жизнь врывается информационный поток, который переворачивает сознание отдельно взятых, не сформировавшихся еще молодых людей. Врывается и какой-нибудь певец, который предлагает образец совершенно девиантного поведения, но молодые люди воспринимают это как норму.
— Как Моргенштерн, например?
— Например. В результате, у молодого человека, в мегаполисе ли или где-нибудь в отдаленном уголке страны, формируется такое поведение, которое раньше не могло бы появиться в его окружении. Один посмотрел фильм про колумбайн, а потом погрузился в эту среду посредством гаджета и тех людей, которые это популяризируют. Так в какой-то момент в тихом, замечательном поселке вдруг появляется человек, который совершает дикие вещи.
Мы понимаем, что сегодня сознание конкретных людей подвергается такому обстрелу, как это бывает на войне. Но для этого не надо ехать в Сирию, Афганистан или Камбоджу — достаточно просто зависнуть в интернете, быть привязанным к информационному потоку, который идет в твоём гаджете. К сожалению, это касается каждого: один «завис» на Моргенштерне, другой на трансгендерах, а третий — на АУЕ (деятельность запрещена на территории РФ в 2020 году. — Прим. ред.). Всё это накапливается.
— Так что с этим делать? Запретить интернет? Государство предлагает нам всё это ограничить.
— Я разговаривал со специалистами, которые понимают архитектуру построенного у нас в стране интернета. Они говорят, что это крайне сложная, практически невозможная задача — локализовать интернет, как это сделали в Китае. В Китае это сделали.
— Я была в Китае, и там прекрасно все устанавливают VPN, обходят все запреты и заходят на тот же YouTube, к тем же самым моргенштернам. Я в принципе не верю в запретительную историю.
— В нашей Конституции написано, что у нас на государственном уровне запрещена идеология. При ее отсутствии всё это и идет к нам в дом. Надо, чтобы государственная идеология была. И чтобы она была поддержана масс-медиа — чтобы массово производились и популяризировались созидательные информационные продукты. У нас же научились снимать мультфильмы. «Смешарики» — это хороший воспитательный проект. Даже «Маша и Медведь», там есть спорные мнения, но, тем не менее, это вполне себе живой и интересный продукт.
К сожалению, сегодня массово нет такого, чтобы молодой человек открывал гаджет и смотрел, что там снял «Мосфильм», какой трек, какой клип; чтобы медиа-продукты несли не разрушение, а нормальные человеческие ценности: не убивай, не воруй, помоги слабому, поддержи того, кто нуждается в твоей помощи. Такие посылы если и присутствуют сегодня, то, скорее, в виде исключения. Мотиваторов очень мало, много демотиваторов. Может быть, ответ на этот вопрос в том, чтобы начать нести добро на государственном уровне через гаджеты, через телевизор и через Сеть городских порталов?
Про церковь и психологию
— Владыка, а как вы относитесь к психологии? Ходят ли священники к психологам? Я живу с таким ощущением, что многие мои знакомые живут в состоянии какого-то внутреннего раздрая. Сомневаюсь, что им нужно предлагать какую-то идеологию и рассказывать, как у Маяковского, что хорошо, а что плохо.
— У нас есть несколько священников, которые имеют психологическое образование, некоторые его сейчас получают, то есть в этом отношении свобода: хочешь познакомиться с основами психологии — знакомься. А то, что в определенной ситуации это может помочь — безусловно, да. Когда священник работает с семьями или с людьми одинокими, лишившимися семьи, есть какие-то простые вещи, которые помогают снять напряжение, сформировать сознание в полном объеме. Всё-таки тут нужно комплексное воздействие, чтобы священник как служитель на духовном поприще, не делал ошибок с точки зрения психологии.
Но скажу из своего опыта: у меня есть две истории про сотрудников, которые решили заняться психологией и прямо по-честному пошли учиться. По-моему, это была гештальт-психология. Одна перестала ходить в церковь — сначала потому, что увлеклась, это стало ей очень интересно, а потом просто сломалась и ушла в запой. Мы помогли ей остановиться в этом падении. Потом она нашла спутника жизни, заняла свое место у плиты и счастлива. Другой человек, с высоким полетом ума, от воцерковленного человека, который интересуется психологией, пришел к отрицанию того, что есть в Церкви. Сейчас он занимается психологией, уехал из страны, где-то практикует. Знаю, что при этом в его семье крайне сложная ситуация.
К чему эти зарисовки? Всё-таки психология может быть лишь поддержкой, но при этом должны быть духовная основа. Нельзя полагаться целиком на психологические методы и пытаться заменить ими силу Божественной благодати, которую даёт Церковь.
— У вас бывали в жизни периоды, когда вообще не понимаешь, кто, куда и зачем?
— Когда была ситуация со Среднеуральским монастырем, я видел, что происходит какое-то безумие, и у меня не было ответа — но это происходило не внутри меня, а вовне. Простите, та же самая ситуация на Майдане в 2014 году, я смотрел на это беснование и не понимал, что с ними произошло.
Что касается меня самого, то после того, как я в возрасте 18–19 лет нашел в церкви ответы на волнующие меня вопросы, каких-то кризисных состояний, отчаяния уже не помню. Были испытания, когда даже физически было невозможно принять то, свидетелем чего я был. Не стану сейчас в обстоятельства погружаться. Такого кризиса или отчаяния я не наблюдал, вне зависимости от обстоятельств — связано ли это с потерей близкого человека, с трагедией в жизни близкого, с физической болью. В моей голове складываются пазлы, всё происходящее абсолютно вписывается в ту систему, которая сформировалась у меня как у христианина. Желания обратиться к психологу у меня не возникало.
Знаете, с чем еще это связано? У меня была возможность напрямую общаться с интересными, замечательными людьми, которым Бог дает такое понимание, что не знаю, какой уж психолог может дать такие ответы, как они. Очень важно, что эти ответы — это не просто набор словесных формулировок, а нечто, что несет в себе силу. Вот надо поступить так и так, ты начинаешь делать так и видишь, словно ветер дует тебе в паруса, понимая, что это у тебя получается. По-другому делать даже не хочется, потому что то, как ты поступаешь, приносит добро тебе и окружающим. Поэтому желания обратиться в службу психологической помощи у меня не возникло. Но когда я служил в Вознесенском храме, мы создали там на бесплатной основе кабинет психолога, и он до сих пор принимает людей, оказывая консультации. Я общался с теми людьми и вижу, что они получили некое вспомоществование. Очень важно, что этот психолог — тоже православный человек, он понимает некую границу: вот до сюда я помогаю, а дальше всё, иди.
— Они же не дают советы, они, скорее, помогают распаковать какие-то вещи.
— Есть и такие товарищи, которые начинают давать советы, начинают учить жить, вербуют в клан своих поклонников. Но куда все это заводит — усугубление проблем, потеря свободы личности.
Про любовь, воспитание и разводы
— Как вы относитесь к разводам? Вообще, считаете ли вы, что семья как некий институт тоже переживает какой-то кризис?
— Она переживает колоссальный кризис. По статистике некоторых муниципалитетов, в течение года на 100 заключенных браков 102 развода — это о чем-то говорит. Для меня это говорит о том, что люди приучаются к эгоизму.
Многие ищут возможности только получать. Вступают в брак и думают: вот, за мной будут ухаживать, кормить, поить.
В этой взаимной жертвенности рождается то тепло, то притяжение, которое дает людям возможность прожить много лет вместе в любви и радости. Но общество потребления приучает: бери от жизни всё. И если человек, вступая в брак, не получает этого, происходит разочарование: а давай-ка я попробую с кем-то другим, с кем-то третьим. Так, к сожалению, рассыпается семья. В России 120 лет назад развод — это было что-то из ряда вон выходящее.
Кризис семьи очевиден. Я понимаю, что это исходит от эгоизма, а еще от того, что не учат, не передают опыт. Я родился в то время, когда семейные ценности поддерживались. А сегодня что? Вот ребенок родился в семье у матери-одиночки, какой у него перед глазами образец? Он же не научен, поэтому повторяет путь своей мамы.
Если посмотреть черно-белые фильмы 40-х, 50-х, 60-х годов, там показаны очень яркие примеры правильных и неправильных семейных отношений, но настолько это тонко сделано, чтобы человек наглядно видел, что неправильная модель — это отрицательные герои, которые вызывают эмоции «это плохо, я так не хочу».
Сегодня, к сожалению, понятия о норме, о том, что хорошо, правильно, а что нет, размываются. Возникают новые образцы однополых и прочих сожительств, и ребенок находится в разрушенной системе координат.
Даже на уровне детских игрушек: я помню из детства, что у девочек были куклы, с которыми они играли, одевали их, купали и так далее. Сегодня на полках «Детского мира» монстры с большими фиолетовыми глазами, с клыками. Я вижу и реакцию детей: не «прижать к себе и приласкать», а «бросить и взорвать».
С куклами раньше закладывалось то ожидание, когда девочка сама станет мамой и начнет отдавать свою любовь. Но бросая этих монстров и трансформеров, дети лишаются такого навыка. И тяготятся этим.
— То есть кризис семьи глобально тоже идет из информационного поля и из упущений в воспитании? Какие самые роковые, убийственные ошибки мы можем совершить?
— Самая страшная ошибка — это когда человек не любит. Любовь важно беречь, для неё опасно и разрушительное информационное поле, и равнодушие.
— Но ведь любовь — это не воспитываемое чувство: она либо есть, либо ее нет.
— Знаете, есть такое интересное наблюдение. Был священник, который по стечению обстоятельств стал директором детского дома в Костромской области, находящегося в неблагополучном состоянии. Ожидалось, что этот детдом «развалится», и детей увезут куда-то в город. Однако священник за несколько лет так поспособствовал развитию этого дома, что он по сей день является образцово-показательным. Его воспитанники ходили в школу с «обычными» детьми, и «обычные» дети говорили: «Мама, отдай меня, пожалуйста, в детдом», потому что там была сформирована такая атмосфера, что все учились на «четверки» и «пятерки».
Это чудо по сей день продолжается. Но в какой-то момент этот священник передал управление и уехал на Афон. Свое решение он объяснял так: «Я понял свое бессилие, потому что дети, которые поступают ко мне сегодня, 20 лет спустя, — совершенно иные; я вижу очевидную деградацию». Если ребенка мама оставляет прямо в роддоме, он не знает, что такое материнская ласка, ее тепло. Соответственно, у него не формируется в сознании эта ответная доброта. Он не знает, что такое любовь, что значит сопереживать, когда другому плохо. Это как зверек в человеческом обличии. Священник сказал: «Я пытался помочь всем своим сердцем, аккумулируя сердечное направление коллектива, но не смог ничего сделать; и это не у одного, двух или трех, а у каждого нового, кто ко мне поступал. Понятно, что это трагичные судьбы: сначала дом малютки, далее дом ребенка, а потом уже детский дом. И тут я понял, что могу только молиться… и ушел». Это не аномалия костромской глубинки — это тенденция современного общества.
— И это всё из-за недолюбленности?
— Да.
Если мы эту любовь будем сохранять в себе, то тем самым будем отодвигать конец света, а если сможем еще и делиться ею с людьми окружающими и учить этому, то это будет иметь космические масштабы. Поэтому преодолевать кризис семьи надо не во вселенском масштабе, а в масштабе тех людей, с которыми ты живешь, с которыми соприкасаешься, общаешься. Это возможно, если перенимать лучший опыт, учиться семейной жизни на примере действительно праведных семей. Кстати, царская семья является таким примером. Если прочитать дневники, письма, свидетельства очевидцев о взаимоотношениях в семье последнего российского императора, о том, как у них складывался быт, то понимаешь, что вот он — образец. И этот образец воспроизводить, ребята, возможно!
Фото: Артем Устюжанин / E1.RU
