«Они стали последними, кто оказал помощь Царской семье»: доклад игумении Домники на конференции «Церковь. Богословие. История»

Настоящее потрясение среди участников форума вызвало выступление настоятельницы Александро-Невского Ново-Тихвинского монастыря Домники (Коробейниковой) на VII Всероссийской научно-богословской конференции «Церковь. Богословие. История». Ее доклад был посвящен последним месяцам земной жизни Царской семьи в Екатеринбурге и помощи ей сестер Ново-Тихвинской обители. И выбранная тема, и доскональное в нее погружение, и аудио-визуальное сопровождение, — все это с необычайной полнотой послужило раскрытию темы подвига новомучеников и исповедников Церкви Русской, которой была посвящена конференция, и вызвало живой отклик у ее участников.

 

ОНИ СТАЛИ ПОСЛЕДНИМИ, КТО ОКАЗАЛ ПОМОЩЬ ЦАРСКОЙ СЕМЬЕ.

ПОДВИГ МОНАХИНИ АВГУСТИНА, ПОСЛУШНИЦ АНТОНИНЫ И МАРИИ

Доклад игумении Домники на конференции «Церковь. Богословие. История»  

За прошедший 2018-й год было много сказано о подвиге новомучеников, пострадавших 100 лет назад, и прежде всего, о подвиге святой Царской семьи. Но как мы не устаём вспоминать о людях, для нас родных и любимых, – так же ценно для нас и любое воспоминание о святых Царственных страстотерпцах, дорога каждая подробность их жизни и их мученического подвига. Благодаря недавно найденным архивным делам и воспоминаниям открываются новые факты о жизни Царской семьи в Екатеринбурге: в каких тяжёлых условиях содержались узники и как трудно было оказать им даже самую малую поддержку. И сегодня хотелось бы, прежде всего, поделиться этими сведениями и затем рассказать о подвиге трёх сестёр Ново-Тихвинского монастыря, которые удостоились послужить святой Царской семье в последний месяц её жизни.

Согласно показаниям английского консула Томаса Престона, который в 1918 году находился в Екатеринбурге, некоторые приближённые Царской семьи искали возможность помочь Государю и его близким. В мае 1918 года фрейлина Императрицы баронесса С. Буксгевден и учителя Цесаревича П. Жильяр и Ч. С. Гиббс сразу по приезде в Екатеринбург обратились за помощью в английское консульство, которое находилось недалеко от дома Ипатьева. Томас Престон рассказывал: «Баронесса Буксгевден, господа Гиббс и Жильяр часто приходили ко мне в консульство, и мы целыми часами обсуждали возможности и способы спасения Царской Семьи». Однако эти встречи продолжались недолго. Вскоре большевики приказали Гиббсу, Жильяру и баронессе покинуть город.

Тот же приказ получили и остальные приближённые Царской семьи, находившиеся в Екатеринбурге[1]. Остаться разрешили только лейб-медику Владимиру Николаевичу Деревенко. Произошло это благодаря случаю, который описан в воспоминаниях супруги князя Иоанна Константиновича, урождённой сербской королевны Елены Петровны. Её воспоминания хранятся в Колумбийском университете в США. Княгиня Елена в 1918 году вместе со своим мужем находилась в ссылке в Екатеринбурге, и она вспоминала, что в мае один из уральских народных комиссаров, жена которого заболела тяжелой формой гриппа, обратился за помощью к доктору Деревенко. Благодаря его лечению женщина выздоровела, и в знак благодарности комиссар разрешил доктору практиковать в Екатеринбурге. Кроме того, доктору было разрешено посещать Царскую семью. Ему выдали официальный пропуск, на котором значилось, что он, доктор Деревенко, имеет право на посещения дома особого назначения для лечения Алексея Николаевича. Доктор приходил в Ипатьевский дом довольно часто, но его ни на минуту не оставляли наедине с Царственными узниками.

Доктор Деревенко и священник с дьяконом, совершавшие для Царской семьи службы, были единственными, кто имел привилегию посещать Царскую семью. Все остальные встречи для узников были строго запрещены, любые попытки увидеться с ними пресекались. Так, например, когда княгиня Елена Петровна пыталась добиться свидания с Государем, это закончилось тем, что она сама была арестована. Приведу фрагмент из её воспоминаний: «Хозяйка гостиницы, где мы жили, с самого начала была к нам очень расположена, и я решилась задать ей вопрос напрямую:

— Вы не знаете, где дом, в котором держат императорскую семью? Хотелось бы узнать, как дела у царя.

— Невозможно, – она вспыхнула. – Вас прежде расстреляют.

– Если вы не хотите мне говорить, – сказала я, – то придётся спрашивать у каждого встречного на улице. А он может оказаться из большевиков.

– Если все сербы такие же непреклонные, как вы, то войну они уж точно не проиграют, – проворчала она и дала мне всю информацию.

Я решительным шагом направилась к безрадостному дому, на который она мне указала. Высокая изгородь, которая вздымалась до самой крыши, скрывала обитателей этого дома от глаз прохожих. Грузовики, пулемёты, солдаты Красной гвардии. Точно – я перед домом царя.

Я была ещё в пятидесяти метрах от дома, когда охрана направилась ко мне, чтобы преградить путь штыками.

– Стой!

Я послушалась. Солдат сделал ещё шаг:

– Что вы здесь делаете?

То немногое, что оставалось от моей храбрости, вмиг обрушилось перед этим свирепым взглядом.

– Я хотела бы увидеть комиссара этого дома.

Солдат весьма удивился, немного посмотрел на меня и сказал:

– Ладно. Стойте тут, остальные могут выстрелить при любом вашем движении. Я схожу за комиссаром.

Несколько минут спустя явился комиссар. Его походка была судорожной – знак, от которого ничего хорошего я не ждала. Я снова почувствовала, что силы полностью оставляют меня.

– Кто вы такая? Что вам здесь надо? – спросил он тоном, который ничуть на располагал к себе.

Собрав свою смелость в кулак, я решилась сказать правду:

– Я жена одного из Романовых, содержащихся в Алапаевске. Но также являюсь и дочерью короля Сербии.

Это его абсолютно ошарашило, и уже более мягким тоном он спросил:

– И что же вы делаете здесь?

Я сказала:

– Как родственница царя, я хотела бы увидеться с ним, если вы позволите, разумеется, в вашем присутствии.

Авдеев – так звали комиссара – ответил:

– Москва запрещает любые встречи с царём и членами его семьи.

Я почувствовала, что настаивать тщетно, но хотела использовать возможность до конца:

– Думаю, вы понимаете те чувства, которые побуждают меня просить вас об этом одолжении. Но поскольку это официальный приказ, и я обязана ему подчиниться, то могу я попросить вас передать царю и его семье, что Елена Петровна проездом в Екатеринбурге и передаёт им своё почтение и лучшие пожелания, и что она хотела бы знать, нуждаются ли их дети в чём-нибудь, что я могла бы им передать?

Мне показалось, что он колебался, поэтому я добавила:

– Видите, здесь нет никакой политики, только лишь выражение человеческих чувств.

Показалось, что на его застывшем напряжённом лице промелькнуло подобие улыбки, и последовал ответ:

– Я передам ваше сообщение.

Я поблагодарила. Прежде чем уйти, он повернулся ко мне:

– Где вы живёте? – спросил он.

Я сказала, и он удалился, не произнеся больше ни слова.

Тем же вечером, когда мы сидели в гостинице с хозяйкой и её мужем, дверь внезапно распахнулась, и вошёл солдат-красногвардеец.

– Кто из вас из Сербии? – спросил он.

– Я, – ответила я.

– Бывшие царь и царица благодарят вас, передают привет и сообщают, что у них всё в порядке и они ни в чём не нуждаются.

Выпалив на одном дыхании это сообщение, которое обжигало ему губы, солдат удалился быстрым шагом. Слёзы навернулись мне на глаза. Я дала им волю: плакала впервые с начала нашей ссылки. Мне было очень приятно осознавать, что царь знал: кто-то остаётся верен ему. После этого сообщения мне уже не столь важно было, что станет со мной.

Солнце едва встало, когда нас разбудил бешеный стук в дверь гостиницы. Вскоре постучались в мою комнату. Двое красногвардейцев вошли без моего приглашения и протянули мне приказ. Решением Уральского областного Совета было постановлено меня арестовать».

Княгиня Елена Петровна сразу была отведена на допрос в ЧК, а через несколько дней отправлена в Пермскую тюрьму.

Кроме княгини Елены Петровны, некоторые верноподданные Царской семьи также пытались установить с нею связь, но эти попытки окончились неудачей.

Таким образом, Царская семья находилась в полной изоляции от окружающего мира. Единственным кругом общения для неё были красноармейцы. И находиться среди этих людей было каждодневным тяжёлым испытанием для узников. Камердинер Царя Чемодуров писал: «Поведение и вид красноармейцев были совершенно непристойные: грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками, они возбуждали ужас и отвращение». Императрица так же упоминала в дневнике, что охранники к ним были приставлены «вульгарные и неприятные». Приведём примеры из воспоминаний самих красноармейцев.

Цареубийца Пётр Ермаков в 1934 году давал интервью американскому журналисту Ричарду Халлибертону, который специально для этого приезжал в Свердловск. Ермаков в то время был болен раком горла и лежал в постели. Слабым, охрипшим голосом, непрестанно кашляя, он при этом живо и охотно рассказывал журналисту, как охранники каждый день нарочно подвергали Царя и его семью разным унижениям, чтобы они ни на миг не забывали, что у них тюремный режим и что они заключённые.  Для этого, например, комендант и охранники не давали им есть одним, но подсаживались к ним за стол и своим вольным, дерзким поведением всячески их оскорбляли. Они лезли в их тарелки руками, забирая лучшие куски, говорили грубости. Ермаков добавлял, что комендант Авдеев был таким пьяницей, а охранники такими животными, что рядом с ними вообще противно было есть. Это говорил Ермаков, который сам был уголовным преступником и три года провёл в заключении и ссылке. И если ему неприятно было есть вместе с этими людьми, то можно себе представить, каким испытанием это было для Царской семьи. Порой красноармейцы оставляли семью без самого необходимого. Императрица писала в дневнике: «Солдаты выпили всю воду из самовара». В том же интервью Ермаков рассказывал, как однажды Царица попросила, чтобы солдаты перестали шуметь рядом с её комнатой и услышала грубый ответ, что солдаты могут шуметь, сколько хотят, потому что не они заключённые, а она. Порой и по ночам нетрезвые красноармейцы не давали узникам отдохнуть. Государыня писала в дневнике: «Спала едва ли четыре часа, караул так сильно шумел».

Красноармеец Виктор Нетребин в своих мемуарах, которые были недавно найдены в Государственном центральном музее современной истории России, описывал, как он ежедневно развлекался тем, что во время обеда Государя и его семьи садился с балалайкой на подоконник и распевал самые революционные песни. Нетребин сам признавал, что это было очень грубо, но он не мог отказаться от удовольствия поглумиться таким образом над Царём. Нетребин с издёвкой замечал, что, может быть, артисты в театрах пели для Царя и получше, но зато революционные песни Царь слышал впервые. Подобным образом вели себя и другие красноармейцы. Капитан гвардии Дмитрий Малиновский рассказывал на допросе следователю Николаю Соколову: «Какой-то гимназист снял однажды своим фотоаппаратом дом Ипатьева. Большевики сейчас же [схватили] его и посадили в одну из комнат нижнего этажа дома Ипатьева. Сидя там, гимназист наблюдал такие картины. В комнате стояло пианино. Красноармейцы [лупили] по клавишам и орали безобразные песни. Пришёл сюда кто-то из начальствующих лиц. Спустя некоторое время к нему явился кто-то из охранников и с пренебрежением сказал, прибегая к помощи жеста, по адресу Августейшей семьи: “Просятся гулять”. Таким же тоном это “начальствующее лицо” ответило ему: “Пусти на полчаса”».

Царскую семью не оставляли в покое и во время прогулок. Упомянутый красноармеец Виктор Нетребин рассказывал, что, когда Царь с дочерями выходили гулять, он опять садился на окно и пел марсельезу или интернационал. Царь молча терпел это. Государыня же, которая в первое время выходила на прогулку каждый день, потом совсем перестала выходить из-за того, что во время прогулки ей задали непристойный вопрос.

Сохранились также воспоминания чекиста Алексея Кабанова[2], в которых он описывал, как обращались охранники с Царём: «В одну из прогулок Николай II обратился к постовому охраннику, чтобы убрать торф с тропинки, по которой царь гулял. На это охранник ответил бывшему императору:

— Ишь, какой барин! Убери сам!

После этого Николай эту тропинку очистил сам, путем разбрасывания ногой с тропинки торфа.

Когда проходили мимо дома Ипатьева красноармейцы на фронт, Николай становился на окно и через не закрашенную маслом фрамугу окна наблюдал за проходившими красноармейцами. Однажды, согласно указанию, постовой охранник выстрелил в окно, когда Николай на нем стоял. Николай кубарем свалился на пол и после этого в окно не смотрел».

В этой тяжёлой обстановке большим утешением для Царской семьи были богослужения. Но и во время служб красноармейцы не упускали возможности оскорбить Государя и его близких. Об этом стало известно из показаний служившего в британской армии полковника Павла Родзянко, которые хранятся в Национальном архиве Великобритании. Полковник Родзянко, бывший русский кавалергард, в сентябре 1918 года ездил в Екатеринбург узнать об обстоятельствах убийства Царской семьи. По возвращении в Англию он дал показания, в которых рассказывал: «Невозможно себе представить что-либо более ужасное, чем последняя неделя [жизни Царской] семьи [в доме Ипатьева].… Я встречался со священником [который совершал там службы]… Было очень трудно говорить с ним, поскольку он терял самообладание и начинал рыдать всякий раз, когда заговаривал об этом. Он был объят ужасом от того, что увидел в доме. В конце концов, я заставил его говорить. Священник рассказывал, что Императрица выглядела всегда очень спокойной. Насколько он мог заметить, они все очень усердно молились. Когда священник совершал службу в последний раз, он заметил ужасную перемену во внешности Императора. Государь сильно похудел, у него отросла длинная борода, и лицо изменилось до такой степени, что казалось, будто он только что перенёс очень тяжёлую болезнь. Цесаревич не мог стоять. Он всё время сидел и выглядел очень плохо. Видно было, что это совсем слабый, больной ребёнок, которому недолго осталось жить. Комиссары угрожали священнику, что, если он попробует сказать хоть слово Императору или сделать какой-либо знак, он будет расстрелян вместе со всей Царской семьей. Таким образом, бедный человек совершал свои службы в самых тяжёлых условиях, не зная, что может случиться в любую минуту. Большевики всегда глумились во время служб. Они насмехались над Императором и, показывая на священную утварь, говорили: “Зачем тебе нужен весь этот хлам? Бог тебе не поможет!” Император не обращал внимания на их слова. После служб красноармейцы провожали священника насмешками».

Священником, о котором говорит Павел Родзянко, был клирик Екатерининского собора протоиерей Иоанн Сторожев. Из того, что он увидел в Ипатьевском доме, больше всего его потряс крайне измождённый вид Царя. Вероятно, это было следствием тяжёлых моральных страданий.

Но и среди постоянных унижений Государь и его семья сохраняли подлинно царское благородство. Красота и величие их душ раскрылись во всей полноте в этих скорбных обстоятельствах. Конечно, все они понимали, что им угрожает смерть, но вера давала им силы переносить всё с терпением и миром. Тем не менее, нетрудно догадаться, что любое выражение верности, любви и заботы было для Царской семьи в этих обстоятельствах очень ценным.

18 июня[3] 1918 года Царственные узники неожиданно получили передачу от совершенно незнакомых им людей – им передали четверть, то есть трехлитровую бутыль, свежего молока из Ново-Тихвинского монастыря. С этого дня продукты стали приносить каждый день. «Добрые монахини теперь приносят молоко и яйца для Алексея и нас, и сливки», – с благодарностью писала в своём дневнике Государыня.

Организовала эти передачи по благословению настоятельницы игумении Магдалины (Досмановой) монахиня Августина (Гребнева), старшая над художественными мастерскими Ново-Тихвинского монастыря. А относили продукты в дом Ипатьева по ее поручению две послушницы: Мария Крохалева и Антонина Трикина[4]. Все они были простого звания. Монахиня Августина происходила из семьи мастерового Сысертского завода, в монастырь она пришла в двенадцать лет, а в 1918 году ей было уже 59 лет. Послушнице Антонине Трикиной было девятнадцать лет, она происходила из крестьянской семьи и в монастыре жила с четырёхлетнего возраста, послушанием её было рукоделие. Наконец, послушница Мария Крохалева была солдатской дочерью двадцати восьми лет, в монастырь пришла в десять лет и послушание несла в иконописной мастерской под началом монахини Августины. Несмотря на простое происхождение, все они были исполнены внутреннего благородства и были по-настоящему преданны Царю как помазаннику Божию.

Сестры, конечно, знали, что Государь и его семья томятся в заключении недалеко от монастыря, и каждый день молились о них и желали им помочь. И Господь послал им такую возможность. В июне 1918 года в Екатеринбург прибыл человек, называвший себя Иваном Ивановичем Сидоровым. Он был послан Петром и Зинаидой Толстыми, которые были дружны с Царской семьей. Зинаида Толстая во время Первой мировой войны помогала Императрице в госпитале в Царском селе как сестра милосердия и очень сблизилась с ней, а впоследствии писала ей письма в ссылку. Петр Толстой продал один из своих домов в Одессе и вырученные средства отправил Царской семье в Тобольск с тем же Иваном Сидоровым. Толстые хотели узнать, как живет Царская семья в Екатеринбурге и нельзя ли ей чем-нибудь помочь. Для этого они и отправили вновь Ивана Сидорова в уральскую красную столицу, снабдив его письмами, деньгами и иконой для Царской семьи. Иван Иванович в первую очередь пришёл к епископу Екатеринбургскому Григорию (Яцковскому), который тогда ещё не был в расколе, и спросил, не может ли владыка помочь установить связь с Царской семьёй. Епископ посоветовал ему обратиться в Ново-Тихвинский монастырь. Почему именно в монастырь? Владыка знал, что из монастыря носят обеды заключённому в арестном доме близ Сенной площади епископу Тобольскому Гермогену (Долганеву). Кроме того, игумения Магдалина навещала владыку в тюрьме, о чём стало известно из недавно найденных воспоминаний начальника арестного дома Михаила Кабанова, брата цареубийцы Алексея Кабанова. Кабанов писал, что «в тюрьму часто приходила игуменья женского монастыря», а однажды по её просьбе владыке даже разрешили совершить богослужение, за которым молились и причащались узники арестного дома, в том числе, возможно, князь Василий Долгоруков, графиня Анастасия Гендрикова, генерал Илья Татищев, царские камердинеры Александр Волков и Терентий Чемодуров. Владыка Григорий, вероятно, знал обо всем этом, и он предположил, что, может быть, монахиням удастся связаться и с Царской семьей в Ипатьевском доме.  

Иван Сидоров отправился в монастырь. Он зашёл в церковную лавку у Святых врат, в это время там была послушница Антонина Трикина. Сидоров спросил у неё, нельзя ли в монастыре заказать икону. Сестра Антонина провела его в иконописную мастерскую к матушке Августине. Рассудительная, серьёзная монахиня с внимательным, спокойным взглядом вызвала у него доверие. Иван Иванович заказал икону святой великомученицы Маргариты и заговорил с матушкой Августиной о том, что необходимо помочь Царской семье, а для этого нужно прежде всего как-то связаться с ней. Сестра Августина слушала его с большим сочувствием, но она знала, что никакого доступа в Ипатьевский дом нет. Поразмыслив, она предложила ему сходить к доктору Деревенко, а сама стала усердно молиться, чтобы Господь всё устроил и можно было как-то помочь Государю и его родным.

Вернувшись от доктора, Иван Иванович сообщил, что семья очень нуждается в хорошем питании и можно попробовать договориться о том, чтобы передавать ей из монастыря продукты. Сёстры испросили на это благословения у матушки Магдалины. Матушка благословила, и, как позднее писал комендант Ипатьевского дома Авдеев, «монастырь обратился с ходатайством о том, чтобы доставлять продукты для семьи Романовых». Большевики обсудили это в областном исполкоме и решили дать разрешение, для того чтобы проследить за намерениями монархистов.

О том, что разрешение получено, Авдеев сообщил доктору Деревенко, и тот поспешил в монастырь с этим радостным известием. Послушница Антонина Трикина впоследствии рассказывала на допросе следователю Соколову: «Пришёл к нам доктор Деревенко. Я его видела сама. Он мне сказал, что у него был разговор с комендантом Ипатьевского дома Авдеевым и тот дозволил Царской семье разную провизию доставлять». Но на самом деле, официально сёстрам было разрешено носить только молоко. В тот же день монахиня Августина позвала послушниц Марию и Антонину и поручила им отнести в Ипатьевский дом трехлитровую бутыль молока. Сестры с большим благоговением и трепетом, как жены-мироносицы, поспешили исполнить это служение. Послушница Мария на допросе говорила: «Позвала меня матушка Августина к себе и приказала: “Надень светское. Будешь с Антониной молоко носить в Ипатьевский дом”. Тут сказала она, что Царской семье это молоко пойдет. Светское я надела, Антонина тоже, и понесли мы молоко». В мирской одежде сестры должны были приходить по распоряжению Авдеева. Послушница Антонина рассказывала на допросе: «Носили мы Царской семье провизию не в монастырском одеянии, а в вольном платье. Нам так доктор Деревенко сказал, а он об этом с Авдеевым уговорился. Авдеев и знал, что мы из монастыря носим, но никому, должно быть, из своих красноармейцев этого не сказывал».

Две сестры носили продукты в дом Ипатьева каждый день рано утром. Сестра Антонина рассказывала: «Как, бывало, мы принесем провизию, часовой пустит нас за забор к крыльцу. Там позвонят, выйдет Авдеев или его помощник и всё возьмут». В первый же день послушницы заметили снисходительное отношение Авдеева и рассказали об этом монахине Августине. Та решила попробовать передать на следующее утро кроме молока еще бутылку сливок. Передачу в Ипатьевском доме приняли, и с этого дня сестры стали носить всё, что могли, с монастырской фермы и огорода. Монахиня Августина на допросе говорила об этом: «Начали мы посылать и другие продукты: яйца, сливочное масло, хлеб, пироги, ватрушки, редис, огурцы, ботвинью, мясо. Все это охотно принималось Авдеевым или его помощником». Авдеев неслучайно принимал всё так охотно: большую часть провизии он забирал для себя и охранников. Но и то немногое, что попадало на стол Царской семье, всё же было для неё большой поддержкой. В корзины с провизией сёстры вкладывали краткие записки для Царственных узников: «Молим Бога за Вас!», «Бог Вас хранит!» Об этих записках известно из воспоминаний одного красного комиссара. Узники, конечно, понимали, что сёстры молятся за них, и это приносило им утешение.

Так продолжалось до того дня, когда в доме Ипатьева сменился комендант: вместо Авдеева был назначен Яков Юровский, а весь внутренний караул дома сменён, о чём была послана телеграмма в Москву на имя Якова Свердлова. В тот день, 5 июля[5], сёстры, как обычно, принесли корзины, наполненные свежей провизией. О том, что произошло дальше, зачитаю из протокола допроса сестер следователем Соколовым: «Принесли мы разную провизию. Какой-то, кажется, солдат взял у нас провизию, но какое-то смущение у них было и что-то такое непонятное говорили: „Брать или не брать?”. Мы ушли, но скоро нас догнали двое красноармейцев с винтовками, посланные из Ипатьевского дома, и нас вернули назад». Навстречу сестрам вышел новый комендант. Послушница Антонина так передавала их разговор: «Юровский строго нас спросил: “Это вам кто позволил носить?” Я сказала: “Носим по разрешению коменданта Авдеева и по поручению доктора Деревенко”. Тогда он стал нам говорить: “А другим арестованным вы носите, которые в тюрьмах сидят?” Я ему отвечаю: “Когда просят, носим”». Сестра Мария дополнила ее рассказ: «А потом Юровский нас и спрашивает: “Вы откуда носите?” Ну, мы знали, что известно было Авдееву, кто мы такие и откуда носим. А тут скрываться, хуже, пожалуй, будет. Мы и говорим: “С фермы носим”. “Да с какой фермы?” Мы и сказали: “С монастырской фермы”. Юровский тут же наши имена записал». Строгий тон Юровского не напугал послушниц. Послушница Мария говорила: «Запрещения не было носить, мы и на другой день снесли провизию, и на третий день». В эти два дня узникам передавали всё, что приносили сестры, потому что новый комендант строго следил за дисциплиной и не позволял охранникам разворовывать продукты. Для узников эти два дня были настоящим праздником.

При этом, однако, Юровский считал, что семья питается слишком роскошно и недоумевал, кто же позволил такую вольность. Наконец, он выяснил, что официально сестрам разрешено носить только молоко, а все остальное принималось по попущению Авдеева. Юровский сразу же запретил сестрам приносить что-либо кроме молока. Послушницы посоветовались с монахиней Августиной и решили прибегнуть к хитрости: кроме трехлитровой бутыли молока, они принесли отдельно в небольшой бутылке сливки, надеясь, что Юровский не заметит разницы. Он все же заметил. Сестры рассказывали об этом: «Юровский опять к нам пристал: “Вы это что носите? На каком основании носите сливки?”» На это сестра Мария спокойно и бесстрашно ответила: «Это молоко. Не было ведь запрещения носить еще бутылку, кроме четверти». Но Юровский жестко сказал, чтобы они приносили только четверть молока и больше ничего не смели носить. Сестрам пришлось повиноваться. Доктор Евгений Боткин в тот день пришел к Юровскому с просьбой о снисхождении к узникам. Он сказал ему: «При вашем назначении в течение двух дней мы получали полностью всё приносимое из монастыря, и вдруг мы всего этого снова лишились, дети так нуждаются в питании, а питание так скудно, мы были очень обрадованы, что стали получать всё приносимое из монастыря». Однако Юровский холодно ответил на это: «Нужно привыкать жить не по-царски, а как приходится жить: по-арестантски».

15-го июля[6], за два дня до убийства Царской семьи Юровский вдруг проявил необычную щедрость: он велел сестрам принести на следующее утро, кроме трех литров молока, еще полсотни яиц в отдельной корзине и при этом попросил принести и счёт за яйца. Кроме того, он передал им записку от одной из великих княжон, которая просила принести ниток. Сестры обрадовались этим просьбам, но, когда они принесли все это на следующее утро во вторник 16-го июля, то были очень смущены словами красноармейца: «Сегодня возьмем, а завтра уже не носите, не надо». Как мы теперь знаем, 15-го и 16-го июля уже шла подготовка к убийству Царской семьи, и яйца Юровский просил принести не для узников, а для убийц – потому он и велел положить их в отдельную корзину и даже счёл нужным за них расплатиться. Сестры, конечно, не подозревали, что их приношение пойдет на стол убийцам.

17-го июля, несмотря на запрет, сестры решили вновь попробовать принести молоко. В этот день они, как обычно, рано утром пришли к дому Ипатьева. Послушница Антонина рассказывала: «В среду мы опять принесли четверть с молоком. Пришли мы, ждали, ждали, никто у нас не берёт. Стали мы спрашивать часовых: где комендант? Нам отвечают, что комендант обедает. Мы говорим: “Какой обед в семь часов?” Ну, побегали, побегали они и говорят нам: “Идите. Больше не носите”. Так у нас и не взяли тогда молоко». Сестра Мария рассказывала немного подробнее: «Понесли мы провизию, вошли за забор, там грузовой автомобиль стоит. Часовой и еще какой-то — смущенные. Позвонили, никто не идет из дома. Раньше этого никогда не было. Как мы, бывало, только принесем, сейчас же они позвонят, Юровский выйдет и возьмет у нас. А тут звонили, звонили, никого нет. Мы пождали и пошли к калитке. Там за калиткой часовой стоит. Выглянул к нам и говорит как-то непонятно: “Не нужно им больше молока. Они больны. Да вы подождите”. И тут он убежал. Слышно было, как он во дворе кого-то спросил: “Что же им сказать?” Потом выходит, а сам взволнованно руки пожимает и говорит: “Знаете что? Не носите больше. Уходите”. Ничего от нас тогда не было взято, и мы ушли». Хотя ничего определенного сестрам сказано не было, но они почувствовали, что случилось нечто страшное. Монахиня Августина рассказывала: «Послушницам нашим показалось, что Царской семьи в этот день в Ипатьевском доме уже не было». А вскоре сестры увидели расклеенные по всему городу объявления о том, что Государь расстрелян.

Через год, в 1919 году, сестры давали показания следователю Соколову. Монахиня Августина отдала Соколову икону и письма от Петра и Зинаиды Толстых для Царской семьи, которые год назад доверил ей Иван Сидоров, но которые так и не удалось передать по назначению.

Дальнейшая судьба послушниц Марии Крохалевой и Антонины Трикиной точно неизвестна. Скорее всего, они пострадали от рук большевиков. Опасность, грозившая им, была очевидна для всех. Полковник Павел Родзянко, давая в 1920-м году показания, говорил, что он не хочет называть монастырь, из которого носили молоко, потому что, если это станет известно большевикам, то сестры, несомненно, будут расстреляны. Но Родзянко совершенно напрасно пытался это скрыть. Многие большевики прекрасно знали, что молоко Царской семье приносили из Ново-Тихвинского монастыря. Имена послушниц были Юровским записаны. И по устному свидетельству, обе сестры были расстреляны. Об этом рассказала своим родственникам одна из насельниц Ново-Тихвинского монастыря, инокиня Наталия Ежевских.

Монахиню Августину (Гребневу), конечно, ждала та же судьба, если бы она осталась в Екатеринбурге. Но в конце 1920-го года или в начале 1921-го ей удалось перебраться в Чехию, где жила её племянница Екатерина, вышедшая замуж за чешского генерала Радолу Гайду. Сестра Августина более двадцати лет жила в Праге и скончалась в 1943 году, когда ей было 84 года. Перед смертью ее исповедал и причастил ее духовный отец, архиепископ Сергий (Королев). Монахиня Августина похоронена на Ольшанском кладбище, ее могила сохранилась до наших дней.

Монахиня Августина, послушницы Антонина и Мария удостоились послужить святым Царственным страстотерпцам. И это их служение было свято, потому что и послужили они поистине святой семье. Завершить доклад хочу словами святителя Иоанна Шанхайского: «Царь-мученик Николай Второй со своим многострадальным семейством входит ныне в лик страстотерпцев. И преступление, совершённое в отношении Царской семьи, мы призваны искупить горячим почитанием и прославлением их подвига. Перед униженными, оклеветанными и умученными должна склониться Русь. Тогда царь-мученик и его сострадальцы станут новыми небесными защитниками святой Руси. Они не увидели здесь на земле благополучия после страданий. Но тем больше их награда на небесах, где вместо царского венца на них сияют венцы страстотерпцев. Да радуются они ныне в Царстве Христовом и да сияет память их на земле!»